Михаил Решетников: коррупция должна оцениваться как государственное преступление

Психология коррупции – одно из самых молодых и, к сожалению, актуальных направлений науки. С помощью него можно найти ответы на вопросы: почему россияне настолько бояться государства, что готовы незаконно одаривать даже самых низовых его представителей? Мучают ли коррупционера муки совести? Поможет ли конфискация имущества победить взяточничество? Об этом «Первое антикоррупционное СМИ» расспросило автора книги «Психология коррупции. Утопия и антиутопия», ректора Восточно-Европейского Института Психоанализа профессора Михаила Решетникова.

— Михаил Михайлович, начнем с глобального: существует ли психологический секрет, некая формула победы над коррупцией в России?

— Сошлюсь на известного российского социолога и философа Александра Зиновьева, который обозначил коррупцию как «универсальный закон распределения и перераспределения жизненных благ», согласно которому «каждый нормальный гражданин урывает для себя столько жизненных благ, сколько позволяет его социальное положение и допускаемый в обществе уровень безнаказанности». Уровень безнаказанности – пока запредельный. Коррупция — это преступление против государства, подрыв доверия и уважения к нему. Кроме того, и об этом не раз упоминалось, это подрыв экономики страны, поэтому коррупция должна оцениваться не как уголовное, а как государственное преступление, наряду с заговором, направленным на свержение действующей власти или изменением конституционного строя, изменой, шпионажем и так далее.

Недавно во властных структурах снова всплыл вопрос о конфискации. Оказывается он — сверхсложный, так как трудно вычислить всех родственников, на которых записано имущество коррупционера. Может попробовать пока находить не всех, а хотя бы ближайших? И требовать от «провинившихся» не возмещать украденное, а внедрять в общественное сознание, что украв даже чуть-чуть – теряешь все, даже нажитое ранее непосильным трудом. Проблема ведь давно стала угрожающей для государства…

— При этом многие уверены – без коррупции решать вопросы в России было бы намного сложнее. На Ваш взгляд, решение проблем через взятку – уже закономерность в отношениях россиян с властью?

— Если коррупция станет закономерностью, то нечего будет и обсуждать. Пока еще не стала, хотя фраза: «Цена вопроса?» — уже давно своеобразный словесный штамп.

— Существует ли психологический портрет взяточника? Есть ли нечто общее у инспектора ДПС, требующего с водителя за езду в пьяном виде десять тысяч и крупного чиновника, ворочающего миллионными госконтрактами?

— Такого портрета нет, а общее есть у всего общества – страх перед государством и любыми его представителями, которых нужно «одаривать» и почитать. Отчасти это «наследство», доставшееся нам от прошлого, отчасти – следствие упадка общественной морали после бездумной приватизации и все еще витающей в воздухе порочной идеи быстрой наживы.

Никакие законодательные меры, включая угрозу смертной казни, ничего не изменят – до тех пор, пока не изменится государственная и общественная мораль в отношении любых форм взяточничества и казнокрадства.

— Чем российский коррупционер оправдывает свои действия и мучает ли его совесть?

— Оправдание у них одно: «Так делают все». Существует много приличных людей, которые не берут взятки, но практически не встречал тех, кому бы не пришлось их давать. А совесть – это «медаль», на обороте которой написано: «Страх осуждения социумом». Этого страха нет, прежде всего – у берущих. И пока их осуждение не станет публичным актом, пока взяточников и коррупционеров будут только тихо порицать, также тихо увольнять или переводить на другую работу, или даже тихо сажать – ничего не изменится.

 Коррупция была всегда. И будет всегда. Вопрос — в ее размахе и безнаказанности.

— Бытует мнение, что при тоталитарных режимах, например во время Сталина в СССР, или Гитлера в Германии, коррупции почти не существовало. С точки зрения психологии здесь прослеживается закономерность, или это просто ностальгический миф о сильной руке?

— Коррупция была всегда. И будет всегда. Вопрос — в ее размахе и безнаказанности. Сейчас два последних критерия вообще не поддаются оценке. При тоталитарных режимах регуляция уровня коррупции осуществлялась не столько жестокими методами преследования, сколько через страх осуждения социумом: взяточник или облеченный властью вор должен был повиниться перед коллективом, перед партийным собранием, перед парткомом и так далее. При этом у «позорного столба» оказывались все его приближенные. Страдал не только коррупционер, но и вся его семья. Даже в период, когда семьи уже не преследовались, дети коррупционеров отказывались ходить в школу – было стыдно, их жены уезжали в отдаленные районы, где их никто не знал.

Сейчас стыда нет. От него отгораживаются высоким забором усадеб, или даже океаном, в крайнем случае – Ла-Маншем. А «старается» коррупционер, в первую очередь, как и все другие люди, для своей семьи. И если он обеспечил ее на пару поколений вперед, он может гордиться своим «самопожертвованием», и готов даже посидеть за это лет пять-семь (ведь даже работая в поте лица, он такой капитал мог бы «сколотить» лет за семьсот). Семья же оценит его жертву, и тоже будет гордиться таким предком. Скорее всего, уже в какой-то другой стране.

— Предположим, завтра Путин издает указ изжить коррупцию за месяц – это получится?

Мораль не меняется по указу с конкретной даты. На это уйдут десятилетия. Но вначале нужно дать (опять же — моральную) оценку тем преступлениям против общественной морали и нравственности, которые были совершены и остались безнаказанными.

— Многие эксперты отмечают, среднестатистический россиянин воспринимает коррупцию лишь в самом конце списка своих проблем. После ЖКХ, плохого здравоохранения, бесконтрольной миграции. Почему человеку в обыденном сознании сложно сопоставить обшарпанный подъезд и коррупцию в управляющей компании, незаконных мигрантов на рынке и взяточничество в правоохранительных органах?

— У рядового гражданина и без коррупции слишком много более приземленных проблем. Поскольку в общественном сознании укоренилась идея о том, что коррупция – это порождение властных элит, он, естественно, и не задумывается об этом и не верит в то, что здесь можно что-то изменить. Попытайтесь убедить среднестатистического гражданина в том, что власть ни при чем, если украдены миллиарды, и никак не могут найти виновных. Да и примеры того, как непросто становится жить борцам с коррупцией, наши электронные и прочие СМИ демонстрируют с завидной настойчивостью.

Все затяжные дела коррупционеров, получившие общественный резонанс, – это прямой удар по стабильности государства и общества.

— Можно ли говорить хотя бы про обобщенное воздействие на среднестатистического госслужащего затяжной истории с делом «Оборонсервиса», или арестами мэров крупных городов? Воспринимает ли среднестатистический коррупционер их как реальную угрозу, или надеется – пронесет, я в политику не лезу, меня не тронут?

— Все затяжные дела коррупционеров, получившие общественный резонанс, – это прямой удар по стабильности государства и общества. Активация борьбы с коррупцией понемногу идет, но как реальная угроза для них, или как реальный позитивный сдвиг в общественной морали, пока не воспринимается.

Следствие по некоторым делам ведется годами, люди прячутся за конституционным правом, позволяющим не свидетельствовать против себя и своих близких, документы куда-то исчезают, капиталы куда-то уводятся, и это не способствует общественному оптимизму.

— Сегодня говорят уже не об одиночке-взяточнике, а о корпоративизации коррупции – подчиненные, собирая взятки, передают их начальству, те своему начальству… Есть ли у таких отношений, выстроенных в коррупционной иерархии, свои психологические особенности?

— В любых организованных сообществах постепенно складывается корпоративная культура и традиции – от самых маргинальных, до самых высших. Властные структуры на местах и на всех других уровнях не составляют исключения. И если кто-то приходит в уже сложившуюся структуру, как говорят, «со своим уставом», долго ему там не продержаться. Это проблема проблем. Но истоки ее известны.

В западном мире властные структуры исторически формировались из числа предпринимателей и среднего класса. Для всех остальных граждан чиновники были «одними из нас», а граждане – теми, кому этот чиновник служит, получая жалование. У нас чиновник всегда идентифицировал себя с государством, а появившаяся вначале 1990-х частная собственность, в его понимании, – это не государственная, люди, работающие в этом секторе экономики – «не наши».

Государство у нас было «строгое», и лишь совсем недавно разрешило заниматься предпринимательством. Чиновники, которые и олицетворяют государство, активно используют свой разрешительный статус. По их разумению, это не вы занялись бизнесом, а мы вам разрешили заняться бизнесом, и только под нашим надзором. Поскольку законы у нас с петровских времен пишутся так, что их можно истолковывать по-разному, чиновник этим пользуется, и берет мзду за то, как он их истолковывает в каждом конкретном случае. Создание «дочерних» частных предприятий самих чиновников появилось чуть позднее, и внесло свой особый вклад в эту проблему, но весь бизнес в стране поделен на «наш» и «не наш», с принципиально разным отношением со стороны госаппарата.

Андрей Кошик