Марк Фейгин: Я знаю, что для меня все закончится тюрьмой

В резонансном судебном процессе над феминистской панк-группой «Pussy Riot» произошла смена стороны защиты. Несмотря на это, прежние адвокаты группы продолжают оказывать протекцию тем, кого сегодня общественность именует «узниками совести». Таким образом, подготовлен практически несменяемый пул правозащитников и адвокатов для так называемых «политических заключенных». О противостоянии государству и реализации своего гражданского долга корреспондент «Первого антикоррупционного СМИ» поговорил с экс-адвокатом «Pussy Riot» и защитником Леонида Развозжаева Марком Фейгиным.

— Марк Захарович, можно задать вам несколько вопросов о Надежде Толоконниковой?

— Ситуацию вокруг «Pussy Riot» у меня больше обсуждать нет желания. Если хотите, по этому делу я готов ответить только на один вопрос.

— Давайте тогда о новых адвокатах.

— Мы вели это дело с третьего марта до 19 ноября. Теперь из него вышли, и там есть новые адвокаты. Кто они, я не знаю. Это все больше не имеет ко мне никакого отношения. Не моя история.

— Озвучьте еще раз причину выхода из этого дела.

— Прекращение сотрудничества – обоюдное желание. Все прекрасно понимали, насколько ограничены наши возможности в этом деле. Поэтому мы даем шанс власти для того, чтобы она приняла решение об освобождении девушек от исполнения наказания. Возможность такая есть, если ей воспользуются новые адвокаты.

— Я несколько раз видела ваши выступления на митингах. Вы в рядах несистемной оппозиции?

— Я причисляю себя к оппозиции. Но сейчас деление немного изменилось, потому что нынешний КС — такое соединение несистемной оппозиции и некоторого рода интеллектуалов, которые чуть более лояльны к нынешней системе. Они придерживаются какого-то нейтралитета в отношении методов достижения цели оппозиции. Несмотря на то, что у меня небольшая оппозиционная история, я выступаю в качестве адвоката не потому, что это единственно возможное для меня воплощение, а потому, что сейчас идет процесс неудавшейся революции. А так часто бывает, и я буду одним из оппозиционеров. Если же добавится один более менее смелый адвокат, я думаю, все это пойдет во благо оппозиции в целом. Я вижу свою функцию в том, чтобы отстаивать гражданские права, которые нарушаются следствием, судом, и ведут фактически к заключению тех людей, которые этого заключения не заслуживают. Думаю, здесь у меня более востребованное качество. Поэтому говорить, что я оппозиционный адвокат — нелепо. А сказать, что я политический адвокат — вполне подходяще.

— Как вы думаете, представители власти хотят убрать лидеров левой оппозиции?

— В данный момент, да.

— А что насчет планов разобраться со всей оппозицией?

— Если будет возможность — расквитаются со всеми, потому что по делу 6 мая проходят люди разных убеждений. Не только левые, там и националисты есть. Я думаю, что власть не может помириться с последней оппозицией. Будет нечто обратное, и здесь история гораздо банальнее. Действительно, в декабре начался протест, который мог вылиться в революцию.

Речь идет о глубоких социальных изменениях, которые назрели и не могут никак осуществиться из-за того, что власть сгруппирована.

— Это могла быть революция только в виде уличных столкновений.

— Да. Но речь идет о глубоких социальных изменениях, которые назрели и не могут никак осуществиться из-за того, что власть сгруппирована. Власть находится под контролем определенной среды. Политическая власть определенной элиты является и формируется выходцами из спецслужб. Неудавшийся протест декабря и марта вылился в точечные и массовые репрессии, не имеющие функционального характера. Власть пытается таким образом отразить новые нападения, которые всегда возможны со стороны улицы. И она предпринимает примитивные меры, потому что все дела 6 мая не имеют массового беспорядка. Даже если исходить из состава преступления статьи 212. Это, конечно, дискуссионный вопрос, но он уж точно не заслуживает, чтобы сроки были такими, какие назначены некоторым из фигурантов этого дела.

— Пример Развозжаева станет определяющим для оппозиционеров?

— На какое-то время — да. Потому что люди будут сидеть в тюрьме. А кто хочет сидеть? Как сказал Резник, дела теперь уже не фальсифицируются, они придумываются. И каждый может стать объектом этих придуманных дел. Не надо думать, что все происходящее касается какого-то совсем узкого круга оппозиции. Полтора десятка человек: кандидаты биологических наук, какие — то студенты, рестораторы. Это говорит, что под маховик может попасть любой, а если некая заданность существует, то неважно, кто это — Удальцов или Навальный.

— Вы правда считаете, что это не важно?

— До известной степени. Потому что в широкой среде имена тех, кто фигурирует по делу, неизвестны. Все знают только Навального и Удальцова.

— Насколько велика угроза того, что Навальный получит срок?

— Навальный проходит по делу Кировлеса. И, насколько я знаю, показания фигуранта этого дела, который был непосредственно руководителем Кировлеса — это обвинительные показания, и на их основании может грозить уголовная ответственность.

— Я говорю о готовности власти посадить таких медийных персонажей, как Навальный и Удальцов.

— Они создают ситуацию, при которой у них будет возможность всегда держать на крючке оппозиционеров. Да, можно говорить о каких-то авторитетных лицах из среды московской оппозиции. Мы понимаем, что это люди медийные и известные. Они — лакомый кусок, потому что их можно посадить. Тогда что говорить об обычном человеке? Как и с «Pussy Riot» — можно дело раскрутить, доказать их невиновность, продемонстрировать пристрастность суда, но это не остановит власть. Все равно поступят так, как выгодно в настоящий момент.

Им надо было просто признать вину. Были ли бы они народными героями, я судить не берусь. Но возможность выйти у них была. Надо было просто признать вину, покаяться. Тогда могли получить условный срок.

Если ты приходишь на политическую акцию протеста, ты должна осознавать, что это грозит арестом. Если ты на это решилась, то должна понимать связь этих явлений.

— Правда мог быть такой вариант?

— Я думаю, что об этом шли разговоры. Если бы девушки раскаялись, извинились перед церковью, попросили прощения, вполне могли бы получить условный срок. Но они же этого не хотели. Если ты приходишь на политическую акцию протеста, ты должна осознавать, что это грозит арестом. Если ты на это решилась, то должна понимать связь этих явлений. Нельзя думать, что одно отдельно от другого, и ты можешь сделать что-то политическое, оппозиционное, резкое, радикальное, и за это ответственности не будет. Это важно понимать .

— Почему вы не баллотировались в КС оппозиции?

— Я был воодушевлен этим, но увидел, что есть существенная разница. Такой плюрализм. Мне кажется, что в таком виде, особенно когда в КС присутствует несколько десятков человек, он становится не очень работоспособным органом.

Все это ерунда. Никакая это не борьба с коррупцией, потому что коррупция есть составляющая всей системы.

— Что думаете о последних скандалах, связанных с коррупцией?

— Все это ерунда. Никакая это не борьба с коррупцией, потому что коррупция есть составляющая всей системы. Как это ни странно, коррупцию может победить только демократия. Коррупция является родовым элементом этой системы, и если не будет коррупции в судах, будет потерян смысл во всей работе. Вся сила аппарата направлена на внутреннее обогащение и воспроизведение заново класса людей, поддерживающих эту власть.

— В таком случае отставка – это последствия внутрикремлевских интриг?

— Безусловно, это последствия интриги. Тем более, фантомность информационной политики заключается в том, что тебя будут отвлекать на всякие бредни за 10 тысяч рублей от воровства в «Оборонсервисе». Это такая система, которая может манипулировать информационным пространством, глобализованным в 21 веке. Власть за счет невероятного финансового ресурса способна процессом управлять, потому что постоянно отрабатывает эти механизмы, совершенствует их, и за счет этого достигает нужных целей. Поэтому коррупция существует как погода.

Человека кормят некими идеологическими проектами. Каждый день создают что-то такое, чтобы отвлекать твое внимание, что-то, что должно давать повод для дискуссии, а потом это просто снимается.

Но наступает момент, когда критическая планка преодолевается, и люди понимают, что без изменений дальше невозможно. Эта критическая планка еще не преодолена.

— Наверное шар, который назревает, когда-нибудь лопнет?

— Да, конечно. Потому что не создаются условия для ощущения у человека вовлеченности. И шар лопнет, конечно. Только мы не знаем, где будет дырка. Путин вообще хочет, чтобы оставалось все так, как есть — сколько ему позволят пластические операции и новая медицина просуществовать. Не надо ничего менять, не надо никого расстреливать, не надо никого сажать. Вот это ощущение «не надо ничего менять» устраивает всех. Но наступает момент, когда критическая планка преодолевается, и люди понимают, что без изменений дальше невозможно. Эта критическая планка еще не преодолена. Когда она будет преодолена, я не берусь судить, но, несомненно, это произойдет.

— Понимаете, какая сейчас ситуация получается: люди не довольны властью, партиями, Координационным Советом. Нет чего-то, что способно сплотить.

— Мне кажется, люди много хотят от Координационнго Совета. Это же не организация с миллиардными бюджетами. Это попытка самоорганизации гражданского общества. Через год все равно нужно состав набирать, но уже меньше. На следующих выборах будут выбирать тех, кто в большей степени соответствует интересам гражданского общества и участвует в протесте. Кроме того, нельзя возлагать надежду на оппозицию только в лице конкретно персональных людей. У нас принято считать, что только персональные личности могут олицетворять собой некий процесс, но это далеко не всегда так.

— Навальный, вроде бы, тот человек, о котором вы говорите, но вам не кажется, что революционер в нем как-то совсем потерялся?

— Не могу об этом судить, но он по-своему более грамотен, чем Путин. Последнему нужно просто уйти, сказать: «все, я устал, мне седьмой десяток, я хочу жить частной жизнью» и попробовать. Просто попробовать.

— Так вам не кажется, что Навальный уже перестал пытаться производить впечатление человека, у которого есть желание что-нибудь изменить?

— В политике всегда так рассуждают. В России, с одной стороны, обоготворяют лидеров, с другой — низко низводят через какое-то время. Просто не надо ждать от Навального, что он победит все проблемы в России. Я вот разделяю идею перехода к парламентской республике. Я считаю, что надо отказаться от этой политцентричности, где все основано на одной личности: неважно, кто это, с положительным знаком или с отрицательным.

Россия — убывающий элемент цивилизации. Если не создать условия, при которых Россия обезопасит себя от внешних врагов, преодолеет внутренние проблемы, то она просто исчезнет.

— Мне кажется, что люди в России нуждаются именно в такой системе.

— Вот вы знаете, надо преодолеть это. Но это неимоверное усилие.

— Это наши традиции. Преодолеть их гораздо сложнее, чем просто отказаться.

— Это плохая традиция, и если от нее в 21 веке не отказаться, то России грозит расплата. Россия — убывающий элемент цивилизации. Если не создать условия, при которых Россия обезопасит себя от внешних врагов, преодолеет внутренние проблемы, то она просто исчезнет. Разве это не та опасность, ради которой можно изменить плохие традиции?

— Традиции меняются столетиями.

— Поймите правильно, у России очень мало времени.

— А у Путина мало времени?

— Да. Самое главное — сроки. Он у власти 13 лет. Можно провести непрямое сравнение с Каддафи. Непрямое, потому что Каддафи, действительно, деспот и диктатор, он убивал людей. Владимир Владимирович не такой. Он вообще не хочет крови, он кровь не любит. Каддафи начал делать пластические операции, когда уже под 70 было, чтобы понравится молодому поколению. Но в какой-то момент он понял, что получился разрыв с молодым поколением, и его не принимают за своего. В России, в авторитарной системе, мне не очень понятен механизм этого преодоления: оставаться бессмысленно, потому что стареешь, а что будет через пять лет, через десять? Сама опасность программирования этого пути создает неимоверные угрозы для того же Путина. Его окружение начнет думать: а что же с нами будет через год, два, три? Как же подготовиться к этому? Люди же знают, что у России есть ресурсы, это же не Зимбабве какая-то. Олигархия, которая держит на 90 процентов в своих руках, однозначно думает об этом. Она вырабатывает механизм, как перепрыгнуть эту проблему, потому что Путин тоже будет проблемой.

Нужно заранее думать о переходе от авторитарного режима к политической демократии. Сейчас этого не происходит, идет даже обратный процесс.

— Вы считаете, что политический уход — это лучший способ?

— Да, но я боюсь, что Путин преодолел обожание и, как на лыжах, спустится вниз с неизбежностью. Проблема в том, что он уже не будет отвечать требованиям молодого поколения.

Потребительский мир, особенно в России, нестабилен, в отличие от западного. Нужно заранее думать о переходе от авторитарного режима к политической демократии. Сейчас этого не происходит, идет даже обратный процесс. Власть выбрала путь насильственный.

— Вы считаете, что в фильме «Анатомия протеста» все было сфабриковано? И голоса на пленке наложены?

— Идет экспертиза, которую проводит следствие. При этом представлены исходники, которых никто не видел. Откуда они взяты – нам не сообщали. Мне кажется, вся эта запись сегментирована, нарезана из кусков.

— Я ничего не знаю про сегментирование, но вопрос о том, почему не самые глупые люди не позаботились о своей безопасности, мне интересен.

— Ты только подумай: их снимали на открытую «крышку» компьютера. Хотя я не очень сильно разбираюсь в технике, это должен решать специалист. Может быть, так относились к безопасности, потому что считали, что не совершали никаких преступлений? Переговоры, политические обмены идут ежечасно.

— Вы правы, но разговоры о попытке подготовки политических беспорядков не часто встретишь в злободневной беседе.

— Их обвиняют в том, что они получают деньги от иностранного лица. Мне непонятно: где и при каких обстоятельствах передавались деньги, где платежки? Ничего этого нет.

— Разве их не обвиняют в организации массового саботажа?

— А где массовые беспорядки, саботаж? А люди уже сидят. Беспорядки-то где? Практически ни один человек не был задержан в проходивших митингах.

— Разве из этой пленки не следует, что попытка подготовки беспорядков имела место быть?

— Следствие считает, что да. Хотя оно активно собирает свидетельские показания людей, которые связаны с левым фронтом и фигурантами дела. И притом пленка очень сомнительная.

— На пленке было три человека: Лебедев, Развожаев, Удальцов. Почему именно Развозжаев?

— Когда я зашел к нему в качестве адвоката, он отказался от явки с повинной. За это мстят. Он написал два заявления: первое, что он отказывается от явки с повинной, второе — заявление о возбуждения дела по ст. 216. За это также мстят. Они меня недолюбливают. И я их понимаю. Ко мне приходят почти каждый день оппозиционеры и рассказывают о вербовках. Жизнь в оппозиции – совершенно «кислотный» процесс. Постоянно происходит внутренняя борьба. СК, оперативные службы и другие всегда бьются вокруг деятелей оппозиции. И все оппозиционеры находятся в поле зрения спецслужб. В том или ином виде. А многим кажется, что это какая-то игра, и заниматься оппозиционной деятельностью – развлечение.

Оппозиция закончится заключением

— Вам что-нибудь известно о фальсификации выборов в КС?

— Нет, такого мне не известно. Выборы были первый раз, сложные. Я был занят в это время.

— Так хотели бы в этих выборах участвовать?

— Меня звали в блок Пархоменко, Собчак и т.д. Если бы я баллотировался в КС, меня бы заплевали. Единственное правильное решение – это воздержаться от участия, потому что и без меня обойдутся. Я не такой известный кадр для того, чтобы обязательно баллотироваться.

Я вообще призывал голосовать за молодых. Мне казалось, что это важнее. Если власть организовывает какие-то компании, то это не случайно. Власть боится чего-то, выходящего за рамки.

Вся оппозиционная деятельность закончится заключением. Всякая авторитарная система примитивна в этом плане.

— Вы переживайте за свою безопасность?

— Нисколько. Потому что я знаю, что все это кончится тюрьмой. Надо спокойно готовиться.

— Вы правда считаете, что ваша деятельность закончится заключением?

— Вся оппозиционная деятельность закончится заключением. Всякая авторитарная система примитивна в этом плане.

— Вы гражданскую позицию ставите выше своей безопасности?

— Безусловно.

— И благополучие вашей семьи?

— А причем тут моя семья? Отвечаю за все я. На пятом десятке я могу позволить сказать то, что я думаю. Почему я этого должен избегать?

— Ничего, что жена может остаться одна с ребенком на руках?

— Ну, жена у меня хорошая. Знаете, если вы исповедуете свои взгляды неискренне, зачем тогда заниматься этой деятельностью? Можно тогда держаться в стороне, на расстоянии. Когда-то и законотворческая работа в чистом виде меня не увлекала. Я больше сосредотачивался на политической работе, и пошел в самый скучный комитет по вопросам местного самоуправления, потому что мне казалось, что так нужно.

— У вас до сих пор что-то такое осталось. Надо, значит надо.

— Безусловно. Я считаю, что иногда нужно действовать вопреки своим желаниям. Когда начиналось дело с «Pussy Riot!, я бы не сказал, что с желанием шел на все это. Но я понимал, что для них это может кончиться очень плохо. То же самое с делом Развожаева: я не хотел вступать, потому что я люблю работать с понятной ситуацией. А здесь явка с повинной, признания, показания. Я не знал, как реагировать. Считайте моей слабостью: я поддался и вошел в это дело.

— Дела-то бесперспективные.

— Конечно бесперспективные. Всех могут посадить.

В системе авторитарной меня раздражает, пугает и бесит, когда тебя заставляют делать то, что тебе не нравится.

— Вас же постоянно обвиняли, что вы, юристы, никакие.

— Абсолютно верно. Это от глубокого непонимания уголовной системы, и ровно такого же непонимания судебной системы. Я-то знаю эту систему хорошо, я в ней как бы свой. Знаете, меня очень тяготит, когда надо мной есть начальники. Если я понимаю, ради чего это делается, меня устраивает. Но в системе авторитарной меня раздражает, пугает и бесит, когда тебя заставляют делать то, что тебе не нравится. Рутинная тихая работа – это пусть для других, для клерков. Я не говорю,что она не нужна, но в условиях авторитарной системы она очень связана с коррупцией. А я никогда не любил в этом мазаться. Мне это не нравилось, поэтому за мной коррупционного шлейфа никогда не было. Я никогда не проходил по коррупционным делам, всегда сторонился этого . Моя репутация – это самое главное, что может быть.

— Почему когда начиналась история с «Pussy Riot», в прессе говорили о том, что вы вообще не имеете адвокатского статуса?

— Это было выгодно власти. В Москве 7000 адвокатов. Как вы считаете, вот такой, как я – это самый худший адвокат, из всех какие только возможны?

— Вы знаете ответ на этот вопрос.

— Вот. Я неплохой юрист, хорошо ориентируюсь в законах. Более того, у меня очень широкий диапазон. Я окончил университет по уголовной специализации. Все остальное – это дань аппарату, в котором я работал. У меня достаточно знакомств, поэтому я мог использовать это все во благо участниц «Pussy Riot», которых я защищал абсолютно искренне и, наверное, чересчур одержимо. Мне надо было добиться этой цели, во что бы то не стало. Любыми путями. Не будь такого политического размаха, им дали бы 7 лет или 5, или 3. Мы сделали из них тех, кого сделали. Наш призыв о помощи не был услышан, во всяком случае, в России. На Западе к таким ситуациям относятся с большим пониманием. Делу необходимо было придать известный ракурс. Его придали. Оно стало не просто уголовным, оно стало политическим. За властью всегда последнее слово. Поэтому я принимаю упреки. И вообще любые упреки принимаю.

— Дело все равно бесперспективное.

— Да, бесперспективное. Их выпустят, если они сделают нечто. Что от них потребуют? И если эта цена невысокая или высокая, я бы призвал их это сделать. Я говорил, что нужно заплатить цену, чтобы выбраться.

— Как Екатерина Самуцевич?

— Да. Я ей не хочу давать характеристики, потому что это ее выбор. Упрек только один: зачем так надо было демпинговать репутацию адвокатов? Эти люди действовали как могли. Но это всегда выбор индивидуальный, не коллективный выбор. Здесь не ставки в казино. Человек сам решает, как ему поступить. Адвокат лишь помогает. К слову, есть дела, которых никто не знает, но я получаю суммы кратно больше любых такого рода дел. Поэтому в политических делах я участвую бесплатно.

— У нас есть блиц — вопросы. Если какой-то вопрос кажется слишком личным, можете не отвечать. Чего вы больше всего боитесь?

— Я ничего не боюсь.

— Не хотели бы вы начать все сначала?

— Хотел бы.

— За что стыдно больше всего?

— За ошибки, которые были вследствие неопытности.

— Выберите на пост главы РФ любого человека.

— Микки Маус.

— Вы постигли того, чего не постиг еще никто?

— Абсолютно точно постиг.

— Кто виноват?

— Клиент.

— Что делать?

— То же, что и раньше

— Работать, защищать?

— Точно.

Интервью взяла Екатерина Бичай